Что это огонь мерцающий в сосуде

С набором метафорических ассоциативных карт «Огонь, мерцающий в сосуде» я была знакома уже довольно давно, периодически применяла его в работе, но, как это бывает, у меня он не очень-то «отзывался».

Поэтому я не упустила случая пройти обучение у автора этого набора Татьяны Ушаковой. И действительно, все заиграло новыми методическими красками, раскрылись неожиданные грани и способы работы.

И я с новым энтузиазмом стала привносить этот интересный (и довольно необычный) инструмент во взаимодействие с клиентами. Наверное, самым нестандартным в использовании колоды для меня является ее многовариантность, а также широкие возможности сочетать использование картинок с различными приемами и техниками арт-терапии.

Расскажу, как мы работали на прошлой неделе с Ириной (образ клиентки и сессии в целом сугубо собирательный, основанный в значительной степени на моем собственном опыте и фантазиях), которая «вынесла» на нашу очередную встречу свое беспокойство по поводу происходящих сейчас событий.

Для начала я попросила Ирину выбрать из карт-фотографий ту, что больше всего похожа на ее нынешнее эмоциональное состояние.

На этой картинке Ирина видит водоворот из тревоги, страхов и ужаса, который грозит зацепить ее, утащить на дно, утопить.

Затем я разложила карточки-сосуды и попросила выбрать сосуд, который похож на нее саму на фоне происходящих событий. Мы обвели выбранный трафарет и вырезали его из белой чистой бумаги.

Ирина говорила о том, что чувствует себя крайне неустойчивой, неуверенной, хрупкой.

Я предложила наложить вырезанную метафору «Я» на образ эмоционального фона.

Ирина рассказала о возросшей тревоге, о том, что от ощущения неустойчивости у нее буквально, физически, кружится голова. Я спросила, что хочется сделать.

Ирина ответила, что хочется, во-первых, положить сосуд на бок, что так он будет более устойчивым.

А во-вторых, захотелось сделать что-то, чтобы он «слился» с окружающей обстановкой, не выделялся так ярким белым цветом на голубом фоне. И здесь Ирина просто-напросто прибегла к карандашам  и фломастерам, создав для своего сосуда «защитный окрас».

Дальше мы, конечно же, разговаривали о том, что значат для Ирины эти метафоры, о чем это для нее с точки зрения реальной жизни. И здесь на первый план вышли мысли о том, что хочется психологически «затаиться», «закапсулироваться»: жить сегодняшним днем, решая повседневные задачи, не уходя постоянно в мысли о неизвестном будущем, ограничить себя в потоке новостей и информации из внешнего мира, стараться больше заботиться о своем телесном «Я», прислушиваться к его потребностям.

В качестве следующего этапа работы я предложила Ирине вытащить наугад картинку-фотографию. Она должна была помочь нам ответить на вопрос о том, что еще есть в нынешних обстоятельствах, о чем клиентка пока мало знает, мало задумывается.

Говоря об этой картинке, Ирина отметила, что чувствует, с одной стороны, спокойствие, а с другой – грусть и ощущение несоизмеримости себя со Вселенной. Она сказала о том, что, по всей вероятности, эта картинка напоминает ей, что нынешний кризис поднимает «вечные» вопросы о жизни и смерти, приоритете ценностей, наших очень ограниченных возможностях контролировать происходящее. И, с одной стороны, это грустно и печально, но с другой – помогает посмотреть на ситуации с более отстраненной, философской, точки зрения, что, на самом-то деле, помогает немного дистанцироваться от собственных «захлестывающих» переживаний, сделать их более переживаемыми и выносимыми.

Она ничего не знала обо мне, а я о ней, хотя она была единственным близким мне человеком. Парадокс, над которым я предпочла не размышлять. У меня не имелось желания рассказывать о себе, и я допускала, что то же самое нежелание свойственно моей нечаянной подруге. О своем житье‑бытье во время наших встреч я помалкивала, не из необходимости скрывать какие‑то тайны, а просто не было ни тайн, ни каких‑либо заметных событий в жизни. Рядом с совсем незнакомым мне человеком я могла быть кем угодно: удачливой бизнесвумен или бедной студенткой, и допускала, что Генриетта тоже не прочь пофантазировать.

Наши встречи напоминали общение в соцсетях: отсутствие общих знакомых и общих воспоминаний (я знала, что Генриетта недавно приехала в этот город, и, кажется, издалека) гарантировало анонимность, совсем как в Интернете, где человека из плоти и крови заменяет ник и фото какой‑нибудь красотки.

Мы могли придумать себе любую жизнь, и втайне нас обеих влекло к этому. Меня‑то уж точно. Но что‑то удерживало нас от беззастенчивого вранья, конечно, вовсе не желание быть разоблаченными, прервать эту дружбу было легче легкого, и стыдиться своих фантазий вряд ли бы пришлось. Причина, скорее, крылась в другом: я чувствовала, что моя подруга глубоко несчастна, хоть и не желала признаваться в этом, и какие бы радужные картины она ни рисовала, я бы ей, наверное, не поверила. Несчастливость таилась в глубине ее красивых васильковых глаз, пряталась в едва заметных складочках возле губ… Я не знала, как должна выглядеть счастливица, но несчастье распознавала сразу. Может, и меня удерживало от фантазий опасение, что Генриетта читает в моих глазах, как я в ее, а может, боялась, что мое выдуманное счастье станет для подруги неким упреком в собственной несостоятельности. В общем, откровенности мы не желали, а от вранья воздерживались, оттого о своем прошлом и настоящем предпочитали молчать. И через месяц после знакомства я только и знала, что ее зовут Генриетта. Где она живет и как проводит время, когда мы не пьем кофе в крохотной кофейне на набережной и не бродим вдоль реки в толпе туристов, оставалось лишь гадать. Несколько раз я собиралась спросить ее об этом, но задавать вопросы друг другу, точно по молчаливому уговору, мы избегали. Почему‑то я решила, что ее жизнь сродни моей. Возьмись я рассказать свою историю Генриетте, и сама бы поразилась ее абсолютной обыденности. История человека, который плывет по течению, с грустью наблюдая, как его относит все дальше и дальше от вожделенных берегов. Банальная история, лишенная возможности когда‑нибудь стать другой. «Из моей жизни приличного сюжета не получится», – с тоской думала я временами. Кому интересен безвольный герой? Слабым утешением служил тот факт, что таких, как я, тысячи. А многие из тех, кого я встречала во время своих прогулок, вполне могли бы мне позавидовать. То есть не мне, конечно, а внешнему благополучию моей жизни. Муж очень богат, в кошельке у меня две банковские карточки, золотая и платиновая, и я понятия не имею, сколько денег на них. Я не успеваю истратить и малой толики, а счет уже пополняется.

Наверное, по этой причине я терпеть не могу глянцевые журналы, с каждой страницы которых то шепчут, то вопят разодетые дамочки: у тебя может быть все, если на это есть деньги. У меня нет ничего, кроме денег. Впрочем, деньги вовсе не мои, они принадлежат мужу, следовательно, будет правильнее сказать: у меня нет ничего. Еще совсем недавно эта фраза вызывала гнетущую тоску, и вдруг пришло безразличие…

Первые семнадцать лет моей жизни оказались ничем не примечательными, что вряд ли должно удивлять. Губернский город, обычная семья. Мама – воспитатель в детском саду, папа, кажется, работал на заводе. Говорю «кажется», потому что своего отца совсем не помню, родители развелись, когда мне еще не было и трех лет. Папа сильно пил, мама, промучившись с ним лет пятнадцать, наконец сказала: «Хватит».