И лучшего вина в ночном сосуде

Два желания
Обстановочка
Городская сказка
Недоразумение
Переутомление
Два толка
Нетерпеливому
После посещения одного «Литературного общества»
Читатель
Молитва
Виленский ребус
На музыкальной репетиции
Под сурдинку
Рождение футуризма
Больному
Колыбельная
«Я конь, а колено — седельце…»

Жить на вершине голой,
Писать простые сонеты…
И брать от людей из дола
Хлеб, вино и котлеты.

Сжечь корабли и впереди, и сзади,
Лечь на кровать, не глядя ни на что,
Уснуть без снов и, любопытства ради,
Проснуться лет через сто.
1909

Ревет сынок. Побит за двойку с плюсом,
Жена на локоны взяла последний рубль,
Супруг, убитый лавочкой и флюсом,
Подсчитывает месячную убыль.
Кряхтят на счетах жалкие копейки:
Покупка зонтика и дров пробила брешь,
А розовый капот из бумазейки
Бросает в пот склонившуюся плешь.
Над самой головой насвистывает чижик
(Хоть птичка божия не кушала с утра),
На блюдце киснет одинокий рыжик,
Но водка выпита до капельки вчера.
Дочурка под кроватью ставит кошке клизму,
В наплыве счастия полуоткрывши рот,
И кошка, мрачному предавшись пессимизму,
Трагичным голосом взволнованно орет.
Безбровая сестра в облезлой кацавейке
Насилует простуженный рояль,
А за стеной жиличка-белошвейка
Поет романс: «Пойми мою печаль».
Как не понять? В столовой тараканы,
Оставя черствый хлеб, задумались слегка,
В буфете дребезжат сочувственно стаканы,
И сырость капает слезами с потолка.
1909

Профиль тоньше камеи,
Глаза как спелые сливы,
Шея белее лилеи,
И стан как у леди Годивы.

Деву с душою бездонной,
Как первая скрипка оркестра, —
Недаром прозвали мадонной
Медички шестого семестра.

Пришел к мадонне филолог,
Фаддей Симеонович Смяткин.
Рассказ мой будет недолог:
Филолог влюбился по пятки.

Влюбился жестоко и сразу
В глаза ее, губы и уши,
Цедил за фразою фразу,
Томился, как рыба на суше.

Хотелось быть ее чашкой,
Братом ее или теткой,
Ее эмалевой пряжкой
И даже зубной ее щеткой!..

«Устали, Варвара Петровна?
О, как дрожат ваши ручки!» —
Шепнул филолог любовно,
А в сердце вонзились колючки.

«Устала. Вскрывала студента:
Труп был жирный и дряблый.
Холод… Сталь инструмента.
Руки, конечно, иззябли.

Потом у Калинкина моста
Смотрела своих венеричек.
Устала: их было до ста.
Что с вами? Вы ищете спичек?

Спички лежат на окошке.
Ну, вот. Вернулась обратно,
Вынула почки у кошки
И зашила ее аккуратно.

Затем мне с подругой достались
Препараты гнилой пуповины.
Потом… был скучный анализ:
Выделенье в моче мочевины…

Ах, я! Прошу извиненья:
Я роль хозяйки забыла —
Коллега, возьмите варенья, —
Сама сегодня варила».

Фаддей Симеонович Смяткин
Сказал беззвучно: «Спасибо!»
А в горле ком кисло-сладкий
Бился, как в неводе рыба.

Не хотелось быть ее чашкой,
Ни братом ее и ни теткой,
Ни ее эмалевой пряжкой,
Ни зубной ее щеткой!
1909

Она была поэтесса,
Поэтесса бальзаковских лет.
А он был просто повеса,
Курчавый и пылкий брюнет.
Повеса пришел к поэтессе.
В полумраке дышали духи,
На софе, как в торжественной мессе,
Поэтесса гнусила стихи:
«О, сумей огнедышащей лаской
Всколыхнуть мою сонную страсть.
К пене бедер, за алой подвязкой
Ты не бойся устами припасть!
Я свежа, как дыханье левкоя,
О, сплетем же истомности тел!..»
Продолжение было такое,
Что курчавый брюнет покраснел.
Покраснел, но оправился быстро
И подумал: была не была!
Здесь не думские речи министра,
Не слова здесь нужны, а дела…
С несдержанной силой кентавра
Поэтессу повеса привлек,
Но визгливо-вульгарное: «Мавра!!»
Охладило кипучий поток.
«Простите… — вскочил он, — вы сами…»
Но в глазах ее холод и честь:
«Вы смели к порядочной даме,
Как дворник, с объятьями лезть?!»
Вот чинная Мавра. И задом
Уходит испуганный гость…
В передней испуганным взглядом
Он долго искал свою трость…
С лицом белее магнезии
Шел с лестницы пылкий брюнет:
Не понял он новой поэзии
Поэтессы бальзаковских лет.
1909

Я похож на родильницу,
Я готов скрежетать…
Проклинаю чернильницу
И чернильницы мать!

Патлы дыбом взлохмачены,
Отупел, как овца, —
Ах, все рифмы истрачены
До конца, до конца!..

Мне, правда, нечего сказать сегодня, как всегда,
Но этим не был я смущен, поверьте, никогда —
Рожал словечки и слова, и рифмы к ним рожал,
И в жизнерадостных стихах, как жеребенок ржал.

Паралич спинного мозга?
Врешь, не сдамся! Пень — мигрень,
Бебель — стебель, мозга — розга,
Юбка — губка, пень — тюлень.

Рифму, рифму! Иссякаю —
К рифме тему сам найду…
Ноги в бешенстве кусаю
И в бессильном трансе жду.

Иссяк. Что будет с моей популярностью?
Иссяк. Что будет с моим кошельком?
Назовет меня Пильский дешевой бездарностью,
А Вакс Калошин — разбитым горшком…

Нет, не сдамся… Папа — мама,
Дратва — жатва, кровь — любовь,
Драма — рама — панорама,
Бровь — свекровь — морковь… носки!
1908

Одни кричат: «Что форма? Пустяки!
Когда в хрусталь налить навозной жижи —
Не станет ли хрусталь безмерно ниже?»

Другие возражают: «Дураки!
И лучшего вина в ночном сосуде
Не станут пить порядочные люди».

Им спора не решить… А жаль!
Ведь можно наливать… вино в хрусталь.
1909

Не ной… Толпа тебя, как сводня,
К успеху жирному толкнет,
И в пасть расчетливых тенет
Ты залучишь свое «сегодня».

Но знай одно — успех не шутка:
Сейчас же предъявляет счет.
Не заплатил — как проститутка,
Не доночует и уйдет.
1910

Мы культурны: чистим зубы,
Рот и оба сапога.
В письмах вежливы сугубо —
«Ваш покорнейший слуга».

Отчего ж при всяком споре,
Доведенном до конца,
Мы с бессилием глупца,
Подражая папуасам,
Бьем друг друга по мордасам?
Правда, чаще — языком,
Но больней, чем кулаком.
1909

Я знаком по последней версии
С настроением Англии в Персии
И не менее точно знаком
С настроеньем поэта Кубышкина,
С каждой новой статьей Кочерыжкина
И с газетно-журнальным песком.

Словом, чтенья всегда в изобилии —
Недосуг почитать лишь Вергилия,
Говорят: здоровенный талант!
Да еще не мешало б Горация —
Тоже был, говорят, не без грации…
А Шекспир, а Сенека, а Дант?

Утешаюсь одним лишь — к приятелям
(Чрезвычайно усердным читателям)
Как-то в клубе на днях я пристал:
«Кто читал Ювенала, Вергилия?»
Но, увы (умолчу о фамилиях)
Оказалось — никто не читал!

Перебрал и иных для забавы я:
Кто припомнил обложку, заглавие,
Кто цитату, а кто анекдот,
Имена переводчиков, критику…
Перешли вообще на пиитику —
И поехали. Пылкий народ!

Разобрали детально Кубышкина,
Том шестой и восьмой Кочерыжкина,
Альманах «Обгорелый фитиль»,
Поворот к реализму Поплавкина
И значенье статьи Бородавкина
«О влиянье желудка на стиль»…

Утешенье, конечно, большущее…
Но в душе есть сознанье сосущее,
Что я сам до кончины моей,
Объедаясь трухой в изобилии,
Ни строки не прочту из Вергилия
В суете моих пестреньких дней!
1911

Благодарю тебя, создатель,
Что я в житейской кутерьме
Не депутат и не издатель
И не сижу еще в тюрьме.

Благодарю тебя, могучий,
Что мне не вырвали язык,
Что я, как нищий, верю в случай
И к всякой мерзости привык.

Благодарю тебя, единый,
Что в Третью Думу я не взят, —
От всей души, с блаженной миной
Благодарю тебя стократ.

Благодарю тебя, мой боже,
Что смертный час, гроза глупцов,
Из разлагающейся кожи
Исторгнет дух в конце концов.

И вот тогда, молю беззвучно,
Дай мне исчезнуть в черной мгле, —
В раю мне будет очень скучно,
А ад я видел на земле.
1907

О, Рахиль, твоя походка
Отдается в сердце четко…
Голос твой — как голубь кроткий,
Стан твой — тополь на горе,
И глаза твои — маслины,
Так глубоки, так невинны,
Как… (нажал на все пружины —
Нет сравненья в словаре!)

Но жених твой… Гром и пушка!
Ты и он — подумай, душка:
Одуванчик и лягушка,
Мотылек и вурдалак.
Эти жесты и улыбки,
Эти брючки, эти штрипки…
Весь до дна, как клейстер, липкий —
Мелкий маклер и пошляк.

Но, дитя, всего смешнее,
Что в придачу к Гименею
Ты такому дуралею
Триста тысяч хочешь дать…
О, Рахиль, царица Вильны!
Мысль и логика бессильны, —
Этот дикий ребус стильный
И Спинозе не понять.
1910

Склонив хребет, галантный дирижер
Талантливо гребет обеими руками —
То сдержит оком бешенный напор,
То вдруг в падучей изойдет толчками…

Кургузый добросовестный флейтист,
Скосив глаза, поплевывает в дудку.
Впиваясь в скрипку, тоненький, как глист,
Визжит скрипач, прижав пюпитр к желудку.

Девица-страус, сжав виолончель,
Ключицами прилипла страстно к грифу,
И, бесконечную наяривая трель,
Все локтем ерзает по кремовому лифу.

За фисгармонией унылый господин
Рычит, гудит и испускает вздохи,
А пианистка вдруг, без видимых причин,
Куда-то вверх полезла в суматохе.

Перед трюмо расселся местный лев,
Сияя парфюмерною улыбкой, —
Вокруг колье из драгоценных дев
Шуршит волной томительной и гибкой…

А рядом чья-то mere*, в избытке чувств,
Вздыхая, пудрит нос, горящий цветом мака:
«Ах, музыка, искусство из искусств,
Безумно помогает в смысле брака!…»
1910

* Мать (франц.).

Хочу отдохнуть от сатиры…
У лиры моей
Есть тихо дрожащие, легкие звуки.
Усталые руки
На умные струны кладу,
Пою и в такт головою киваю…

Хочу быть незлобным ягненком,
Ребенком,
Которого взрослые люди дразнили и злили,
А жизнь за чьи-то чужие грехи
Лишила третьего блюда.

Васильевский остров прекрасен,
Как жаба в манжетах.
Отсюда, с балконца,
Омытый потоками солнца,
Он весел, и грязен, и ясен,
Как старый маркер.

Над ним углубленная просинь
Зовет, и поет, и дрожит…
Задумчиво осень
Последние листья желтит,
Срывает,
Бросает под ноги людей на панель…
А в сердце не смолкает свирель:
Весна опять возвратится!

О зимняя спячка медведя,
Сосущего пальчики лап!
Твой девственный храп
Желанней лобзаний прекраснейшей леди.
Как молью изъеден я сплином…
Посыпьте меня нафталином,
Сложите в сундук и поставьте меня на чердак,
Пока не наступит весна.
1909

Художник в парусиновых штанах,
Однажды сев случайно на палитру,
Вскочил и заметался впопыхах:
«Где скипидар?! Давай — скорее вытру!»

Но, рассмотревши радужный каскад,
Он в трансе творческой интуитивной дрожи
Из парусины вырезал квадрат
И… учредил салон «Ослиной кожи».
1912

Есть горячее солнце, наивные дети,
Драгоценная радость мелодий и книг.
Если нет — то ведь были, ведь были на свете
И Бетховен, и Пушкин, и Гейне, и Григ…

Есть незримое творчество в каждом мгновенье —
В умном слове, в улыбке, в сиянии глаз.
Будь творцом! Созидай золотые мгновенья —
В каждом дне есть раздумье и пряный экстаз…

Бесконечно позорно в припадке печали
Добровольно исчезнуть, как тень на стекле.
Разве Новые Встречи уже отсияли?
Разве только собаки живут на земле?

Если сам я угрюм, как голландская сажа
(Улыбнись, улыбнись на сравненье мое!),
Этот черный румянец — налет от дренажа,
Это Муза меня подняла на копье.

Подожди! Я сживусь со своим новосельем —
Как весенний скворец запою на копье!
Оглушу твои уши цыганским весельем!
Дай лишь срок разобраться в проклятом тряпье.

Оставайся! Так мало здесь чутких и честных…
Оставайся! Лишь в них оправданье земли.
Адресов я не знаю — ищи неизвестных,
Как и ты, неподвижно лежащих в пыли.

Если лучшие будут бросаться в пролеты,
Скиснет мир от бескрылых гиен и тупиц!
Полюби безотчетную радость полета…
Разверни свою душу до полных границ.

Будь женой или мужем, сестрой или братом,
Акушеркой, художником, нянькой, врачом,
Отдавай — и, дрожа, не тянись за возвратом:
Все сердца открываются этим ключом.

Есть еще острова одиночества мысли —
Будь умен и не бойся на них отдыхать.
Там обрывы над темной водою нависли —
Можешь думать… и камешки в воду бросать…

А вопросы… Вопросы не знают ответа —
Налетят. Разожгут и умчатся, как корь.
Соломон нам оставил два мудрых совета:
Убегай от тоски и с глупцами не спорь.
1910

Мать уехала в Париж…
И не надо! Спи, мой чиж.
А-а-а! Молчи мой сын,
Нет последствий без причин.
Черный, гладкий таракан
Важно лезет под ди-ван,
От него жена в Париж
Не сбежит, о нет! Шалишь!
С нами скучно. Мать права.
Новый гладок, как Бова,
Новый гладок и богат,
С ним не скучно… Так-то, брат!
А-а-а! Огонь горит
Добрый снег окно пушит.
Спи, мой кролик, а-а-а!
Все на свете трын-трава…
Жили-были два крота,
Вынь-ка ножку изо рта!
Спи, мой зайчик, спи, мой чиж, —
Мать уехала в Париж.
Чей ты? Мой или его?
Спи. Мой мальчик, ничего!
Не смотри в мои глаза…
Жили козлик и коза…
Кот козу увез в Париж…
Спи, мой котик, спи, мой чиж!
Через… год… вернется… мать…
Сына нового рожать…
1910

Я конь, а колено — седельце.
Мой всадник всех всадников слаще…
Двухлетнее тёплое тельце
Играет как белочка в чаще.

Склоняюсь с застенчивой лаской
К остриженной круглой головке:
Ликуют серьёзные глазки,
И сдвинуты пухлые бровки.

Несётся… С доверчивым смехом
Взмахнёт вдруг ручонкой, как плёткой, —
Ответишь сочувственным эхом —
Такою же детскою ноткой…

Отходит, стыдясь, безнадежность,
Надежда растет и смелеет,
Вскипает безбрежная нежность
И бережно радость лелеет…
1913

хххххххххххххххххх

Мы культурны : чистим зубы , рот и оба сапога .

В письмах вежливы сугубо – «Ваш покорнейший слуга» .

От чего ж при всяком споре , доведенном до конца ,

Мы с бессилием глупца , подражая папуасам ,

Бьем друг друга по мордасам .

Правда чаще – языком . Но больней , чем кулаком .

хххххххххххххххх

Раз двое третьего рассматривали в лупы .

И изрекли : «Он глуп» .

Весь ужас здесь был в том , что тот кого они признали дураком

Был умницей . Они же были глупы .

ххххххххххх

Умный слушал терпеливо излиянья дурака :

“не затем ли жизнь тосклива , и бесцветна , и дика ,

Что вокруг , в конце концов , слишком много дураков ?”

Но , скрывая желчный смех , умный думал , свирепея :

“он считает только тех, кто его еще глупее,-

“слишком много” для него…

Ну а мне-то каково !?”

ххххххххххх

Ослу образование дали .

Он стал умней ? Едва ли .

Но раньше , как осел , он просто чушь порол .

А нынче – ах злодей , он с важностью педанта

При каждой глупости своей ссылается на Канта .

ххххххххххххххх

Дурак рассматривал картину – лиловый бык лизал моржа .

Дурак пригнулся , сделал мину и начал :

«Живопись свежа … Идея слишком символична ,

Но стилизовано прилично» .

(Бедняк скрывал сильней всего , что он не понял ничего) .

хххххххххххххх

Трагедия

Рожденный быть кассиром в тихой бане

Иль агентом по заготовке шпал,

Семен Бубнов сверх всяких ожиданий

Игрой судьбы в редакторы попал.

Огромный стол.перо и десть бумаги-

Сидит Бубнов,задравши кнопку-нос…

Не много нужно знаний и отваги,

Чтоб ляпать всем:”возьмем”, “не подошло-с!”

Кто в первый раз-скостит наполовину,

Кто во второй- на четверть иль на треть…

А в третий раз-пришли хоть требушину,

Сейчас в набор,не станет и смотреть!

Так тридцать лет чернильным папуасом

Четвертовал он слово,мысль и вкус,

И наконец опившись как-то квасом,

Икнул и помер,вздувшись,словно флюс.

В некрологах,средь пышных восклицаний,

Никто,конечно,вслух не произнес,

Что он,служа кассиром в тихой бане,

Наверно,больше б пользы всем принес.

хххххххххххххххххх

Читатель

Я знаком по последней версии с настроеньем Англии в Персии

И не менее точно знаком с настроеньем поэта Кубышкина,

С каждой новой статьей Кочерыжкина и с газетно-журнальным песком.

Словом, чтенья всегда в изобилии — недосуг прочитать лишь Вергилия

Говорят: здоровенный талант!

Да еще не мешало б Горация — тоже был,говорят, не без грации…

А Шекспир,а Сенека, а Дант?

Утешаюсь одним лишь — к приятелям (чрезвычайно усердным читателям)

Как-то в клубе на днях я пристал : “Кто читал Ювенала , Вергилия?”

Но ,увы, (умолчу о фамилиях) , оказалось,никто не читал!

Перебрал и иных для забавы я : кто припомнил обложку , заглавие ,

Кто цитату , а кто анекдот , имена переводчиков , критику…

Перешли вообще на пиитику — и поехали-пылкий народ !

Разобрали детально Кубышкина , том шестой и восьмой Кочерыжкина ,

Альманах “Обгорелый фитиль”, поворот к реализму Поплавкина

И значенье статьи Бородавкина”о влияньи желудка на стиль”…

Утешенье , конечно , большущее … Но в душе есть сознанье сосущее ,

Что я сам до кончины моей , объедаясь трухой в изобилии ,

Ни строки не прочту из Вергилия в суете моих пестреньких дней!

хххххххххххххх

Всероссийское горе .

Итак начинается утро .

Чужой , как река Брахмапутра , в 12 влетает знакомый .

«Вы дома ?» К несчастью я дома .

В кармане послав ему фигу , бросаю немецкую книгу

И слушаю , вял и суров , набор из ненужных мне слов .

Вчера он торчал на концерте . Ему не терпелось до смерти

Обрушить на нервы мои дешовые чувства свои .

Обрушил ! Ах в 2 по полудни мозги мои были , как студни .

Но дверь запирая за ним и жаждой работы томим ,

Услышал я новый звонок : пришел первокурсник – щенок .

Несчастный влюбился в кого-то .

С багровым лицом идиота кричал он о ней , о богине .

А я ее толстой гусыней в душе называл беспощадно .

Но слушал . С улыбкою стадной , кивал головою сердечно .

И мямлил : «Конечно , конечно» .

В 4 ушел он … в 4 ! Как тигр я шагал по квартире .

В 5 ожил и , вытерев пот , за прерванный сел перевод .

Звонок . С добродушием ведьмы , встречаю поэта в передней .

Сегодня собрат именинник .И просит дать в займы полтинник .

С восторгом . Но он остается ! В столовую томно плетется .

Извлек из-за пазухи кипу . И с хрипом , и сипом , и скрипом

Читает , читает , читает .

А бес меня в сердце толкает : ударь его лампою в ухо !

Всади кочергу ему в брюхо .

Звонок … Шаромыжник бродячий , случайный знакомый по даче

Разделся , подсел к фортепиано . И лупит .

Неправда ли странно ?

Какие-то люди звонили , какие-то люди входили .

Боясь , что кого-нибудь плюхну , я бегал тихонько на кухню .

И плакал за вьюшкою грязной над жизнью своей безобразной .

ххххххххххххххх

Почему-то у толстых журналов , как у толстых девиц средних лет ,

Слов и честного мяса не мало . Но совсем темперамента нет .