Коль нет вина в сосуде

* * *

— Хорошо, что мы отключились раньше, чем успели все вылакать… — исполненный радостного оптимизма голос Шведа вернул меня к реальности. Вообще-то, мог и подождать. Призванная в мой сон его воспоминаниями, Анечка как раз согласилась исполнить стриптиз, с вполне возможным продолжением банкета. По горизонтали, четыре буквы… Тем боле, утро после попойки не то событие, приход которого хочется ускорить. Хотя, если отбросить эмоции и вычленить суть, то не все так плохо…

Я открыл глаза и, стараясь не делать резких движений, сел. Перестраховщик вы, батенька. Кроме вполне понятного и ожидаемого сушняка, никаких отрицательных ощущений не наблюдалось. Голова казалась, легкой и вполне вменяемой. Да, выдержанное вино, не бакалейная бормотуха.

— Так там почти тридцать литров было. Скажи, тебе приходилось когда-нибудь присаживаться к столу, имея три ведра вина на двоих?

Швед призадумался.

— Не-а. С ведром самогона — было однажды. С канистрой пива — тоже, а вот вина больше трехлитровой банки зараз никогда не получалось. У нас его тоже делают, да бабы прячут.

Можно было продолжить эту занимательную тему, но поскольку в большой семье клювом не щелкают, а Николай именно в такой и рос, мне следовало поторопиться.

— Я понимаю, что инстинкт прапора могуч, но заповедь: делится с ближним своим, гораздо древнее.

Не отрываясь от амфоры, Швед что-то невнятно пробормотал. А потому мне, как и вчера, пришлось применить силу. Кстати, а вчера ли? Что-то я потерялся во времени. Неплохой довесок, к пространственному переносу.

Какая только чушь не лезет в похмельную голову. И совершенно правы были древние, утверждавшие ‘In vino veritas’. Ну, вот — еще пара глотков и можно будет вслед за Гамлетом вскричать: ‘На кой нам ляд сосуд, коль нет вина в сосуде?’

— Слышь, Николай, а ты вообще себя как чувствуешь? — вспомнил я причину, по которой, собственно, и затевалась пьянка.

— А что?

— Николай, я понимаю, что просто отвечать на поставленный вопрос, как бы ниже собственного достоинства. Но очень тебя прошу, не виляй.

— Да шо ты ко мне прицепился? — возмутился прапорщик. — Кто здесь со звездочками на погонах? Может мне еще смирно стать и по всей форме доложить?

‘Горбатого и могила не исправит. Тем более что, ‘концы поэтов отодвинулись на время’.

— Мы договаривались, что ты впустишь к себе чужое сознание? Не забыл?

— Так это когда было, — отмахнулся Швед. — Я думал: ты о чем-то другом спрашиваешь. А с Владом у нас полное взаимопонимание. Он хлопец правильный и субординацию понимает. Не то что некоторые… Кстати, а если нас теперь двое, то чтоб двойной разум задурманить, сколько выпить придется?

— Сейчас, размечтался, — пырхнул я, в отместку за субординацию. — В лучшем случае, полуторная норма. Это, если я в своем тезке не ошибся и у него мозги не из того же, положенного по штатному расписанию прапорщикам, облегченного полевого образца.

И пока Швед переваривал информацию, поспешил отвлечь его обходным маневром.

— А что у тебя из снаряжения имеется?

— Автомат, четыре снаряженных рожка, пригоршни две насыпом. Эфка* (граната Ф-1) и два ‘яйца’. Штык-нож, баклага. — И все? — не поверил я Николаю, прекрасно зная его запасливость.

— Да я ж не в отпуск вещички собирал, — пожал плечами тот. — Ты же помнишь: мы тогда, по существу, прогуляться вышли, а не в рейд…

Но я упрямо продолжал смотреть ему чуть выше правой брови. Самый раздражающий взгляд. Вроде и в лицо человеку смотришь, а глазами не встречаешься. Вроде, как подозреваешь его в чем-то…

Швед тотчас заерзал на срубе, а потом хлопнул себя по лбу.

— Не, ну ты точно как моя матушка. Та пока все с отца не вытащит, нипочем не отстанет. Я и забыл, а теперь вспомнил. Две ‘синеглазки*’ (*шашки со слезоточивым газом, на основе хлорпикрина) в кармашке рюкзака. Они ж ничего не весят, я их и не выкладывал ни разу. Теперь точно все.

— Да, весь мир стоит на пути разоружения и за отказ от химического оружия, а прапорщик Шведир конвенцию не подписывал, — хохотнул я и запел.

— Медленно ракеты уплывают вдаль, встречи с ними ты уже не жди.

И хотя Америку немного жаль, у Китая это впереди…

— Скатертью, скатертью хлорциан стелиться, — подхватил Николай. — И забирается под противогаз.

— Каждому, каждому в лучшее верится. Медленно падает ядерный фугас.

‘Влад, что это за ужасная песня? — совершенно неожиданно возник в моем сознании голос Эммануила. Обычно молчаливый и скромный, сейчас он явно был не на шутку взволнован.

‘Да так, обычная шуточная обработка детского стишка. А что?’

‘Но ведь там погибнут многие миллионы. Как же можно шутить подобным? Неужели подобное возможно на самом деле? Это же ужасно’

‘Видишь ли, — я попытался собраться с мыслями и объяснить максимально доступно. — Те, кто от кого зависит, начать ядерную войну или нет, прекрасно защищены и уверенны, что уж они-то уцелеют при любых раскладах. А остальные люди, от которых как раз ничего не зависит и именно им суждено погибнуть в первую очередь, чтоб не сойти с ума от ужаса, стали смеяться’.

‘Но, почему смех. Разве молитва хуже?’

‘Как тебе сказать, vip ты мой, чтоб не обидеть. За две тысячи лет победившего христианства, только в войнах погибло более ста миллионов. И не все они были грешниками… Вот и разочаровались внуки и правнуки, уцелевших в последней всемирной бойне в силе молитвы. Даже пословицу придумали: ‘На Бога надейся, а сам не плошай’

‘Но ведь это ужасно!’

‘Ты-то чего разволновался? Этому миру до ядерного синтеза еще тысяча верст, да все лесом. А уж мы со Шведом, будь надежен, о реакции полураспада позабудем напрочь. Обещаю…’

И постарался подумать, как можно убедительнее, что оказалось довольно сложно проделать, на фоне распевшегося прапорщика.

— Над Берлином взрыва гриб качается. Под ногами плавится бетон.

А все что после Запада останется, мы погрузим в голубой вагон…

Скатертью, скатертью…

Глава двадцать седьмая

И все же часы — главнейшее изобретение человечества. Только научившись тыкать пальцем в циферблат и возить по листкам календаря, люди стали планировать свое будущее. Как я теперь все отчетливее понимаю, единственно с целью веселить богов. Выслушав мою историю, Швед призадумался. А думать Николай умел. Это только тем, кто не знал его достаточно близко, маска расчетливого и прижимистого хозяйчика, с удовольствием носимая прапорщиком, могла казаться истинным лицом Николая Шведира.

— Занятно, — пробормотал он чуть погодя. — И какова вводная?

— Ты сейчас, о чем?

— О твоих ближайших задачах и целях. Или ты хочешь сказать, что силы озаботившиеся тем, чтоб изъять тебя с нашего мира и перебросить сюда, сделали это шутки ради?

— И рад бы дать внятное объяснение, но, увы… — развел я руками. — Никто со мной на связь не

— Я с тобой, — начал движение Швед.

— Донести поможешь или только подержать? — Я ухмыльнулся, умышленно облекая вопрос в скабрезную двузначность.

Швед шлепнулся обратно.

— Ты только без глупостей, Влад… — попросил не слишком уверенно.

— Да не боись ты, Мыкола, — отмахнулся я. — Свалить в разгар такой задушевной беседы хуже, чем извиниться и слезть с кровати на пике удовольствия. За такое не только бьют подсвечниками, но и сапогами пинают. По морде лица… Что я поц какой?.. — И тут же не удержался от удивленного возгласа: — Ну ни фига ж себе фига!

— Гриб нашел? Или растяжку? — проявил понимание и заинтересованность прапорщик. — То не я…

— Амфору!

— Кого? — мгновенно вскочил на ноги тот.

Похоже, Швед не прикалывался. Я не стал переспрашивать, с чем столь неприязненным у хлопца из Краснодарского края ассоциируется это вполне безобидное слово, а просто нагнулся, ухватился за ручки и с некоторым усилием выставил на сруб историческую посудину. По весу и на глаз — явно больше двух ведер.

— Вот…

— Ух ты! — захлопал глазами Мыкола. — Никогда таких здоровенных глечиков[3] не видел… Красивый. — Но врожденная хозяйственность и тут взяла верх над эстетическим воспитанием. — Полный?

— Судя по весу, под пробку.

— А чего в нем?

— Я тебе что, рентген? — возмутился я, продолжая играть взятую на себя роль. — Иди сюда, поможешь дотащить до нашего достархана. Там и исследуем: чего в него набухали?.. Очень надеюсь, что не оливковое масло.

— Почему? — не въехал прапорщик. — Оно ж страшенно дорогущее?

— Да? И кому ты его здесь продавать собрался? Гоблинам?

— Тьфу, — сплюнул Швед. — Совсем запамятовал. Никак не могу привыкнуть, что я уже… того…

— Не знаю, при чем здесь японский адмирал,[4] — притворно возмущенно повысил я голос, — но если ты, япона мать, не соизволишь переставлять свои ходули шибче, то я могу и уронить находку. Амфора тяжелая, а бревно округлое и скользкое.

Такого безобразия прапорщик допустить не мог.

Вовремя. Уж не знаю, кто там наверху решил в очередной раз подшутить, но мои ноги вдруг поехали вперед, словно я стоял не на лесной почве, а на зимнем катке или в луже масла на бетоне. И если бы не проворство Николая, то, вполне возможно, хлебать вино нам пришлось бы прямиком из сруба. Утешало, что колодец был неглубокий и пересох давно. Но, хвала спецназу в лице его достойных представителей, обошлось легким испугом и громким матом.

Эммануил не поскупился. Чтобы понять это, достаточно было всего лишь сколупнуть печать. Никакого намека на дрожжи, а только густой запах винограда и… знойного лета.

— Вино? — оживился Николай. — Или духи?

Второй вариант он предложил менее воодушевленно, но и не так чтоб сильно опечаленно. Заморский парфюм, конечно, не «Шипр» и не «Тройной», ну так и мы — не Ален Делоны. Плавали, знаем. Однажды после суток, проведенных под проливным дождем в одном хлопчатобумажном обмундировании, личный состав отделения только благодаря бритвенным принадлежностям избежал воспаления легких. Вовремя прогрев организм изнутри «Огуречным» лосьоном.

Так что нас голыми руками не возьмешь и отсутствием мелкой посуды не смутишь. Душа меру знает. Даже если определенно имеется некий излишек этих самых душ в одном отдельно взятом индивидууме. Ну так зато и вина много.

— Ой, чий-то кинь стойить? Що била грывонька…

— Где? — Я попытался тоже узреть упомянутого Николаем коня, но в обозримом пространстве, кроме нас двоих и лежащей на боку амфоры, не было никаких посторонних объектов. — Ты чего, Мыкола? Откуда здесь лошадям взяться? В этой Мрачной роще? В лесу заколдованном?..

— В заповедном лесу, где трепещут осины… — сменил тему Швед.

— Где с дубов-колдунов опадает листва, — согласился я с товарищем. — Зайцы в полночь траву на поляне косили…

— Щэ нэ йдэ… — наставительно покивал пальцем Николай и прилег рядом с амфорой, присосавшись к горлышку, как к титьке.

Какое-то время я добродушно глядел на него, но потом гены, унаследованные от деда, активного борца против индивидуализма на отдельно взятом подворье, возмутились, и со словами: «Э-э! Хорош! Оставь и мне глоточек» — я провел насильственную рокировку и сам занял место у горлышка.

Процесс подготовки объекта к нужной кондиции, необходимой и достаточной для переселения сознания, переходил в завершающую фазу.

* * *

— Хорошо, что мы отключились раньше, чем успели все вылакать… — вернул меня к реальности исполненный радостного оптимизма голос Шведа.

Вообще-то мог и подождать. Призванная в мой сон его воспоминаниями Анечка Семенович как раз согласилась исполнить скромный стриптиз с вполне возможным продолжением. Тем более утро после попойки совсем не то событие, приход которого хочется ускорить. Хотя, если отбросить эмоции и вычленить суть, не все так плохо в Датском королевстве…

Я открыл глаза и, стараясь не делать резких движений, сел.

— А вы, батенька, оказывается, перестраховщик у нас… — засмеялся Швед, который как раз исследовал содержимое амфоры на предмет наличия переходящего остатка.

— Да, выдержанное вино — это не бакалейная бормотуха.

Кроме вполне понятного и ожидаемого сушняка, никаких отрицательных ощущений в организме не наблюдалось. Голова казалась легкой и вполне вменяемой.

— Но там же почти тридцать литров было. Скажи, тебе приходилось когда-нибудь присаживаться к столу, имея три ведра вина на двоих?

Швед призадумался.

— He-а. С ведром самогона — было однажды. С канистрой пива — тоже, а вот вина больше трехлитровой банки никогда не набиралось. У нас в селе его тоже неплохо делают, да бабы от мужиков прячут.

Можно было продолжить эту занимательную тему, но поскольку в большой семье клювом не щелкают, а Николай Шведир именно в такой и вырос, — значит, мне следовало поторопиться.

— Я понимаю, что инстинкт прапора могуч, но заповедь «делиться с ближним своим» гораздо древнее.

Не отрываясь от амфоры, Швед что-то невнятно пробормотал. А потому мне, как и вчера, пришлось применить силу. Кстати, а вчера ли? Что-то я потерялся во времени. Да уж, неплохой довесок к пространственному переносу.

Какая только чушь не лезет в похмельную голову. И совершенно правы были древние, утверждавшие «In vino veritas». Ну вот — еще пара глотков и можно будет вслед за киношным Гамлетом вскричать: «На кой нам ляд сосуд, коль нет вина в сосуде?».

— Слышь, Николай, а ты вообще себя как чувствуешь? — вспомнил я причину, по которой, собственно, и затевалась вся эта пьянка.

— А что?

— Дружище, я понимаю, что прямо ответить на поставленный вопрос как бы ниже собственного достоинства. Но очень тебя прошу, не виляй.

— Да шо ты ко мне прицепился? — возмутился прапорщик. — Кто здесь со звездочками на погонах? Может, мне еще смирно стать и по всей форме доложить?

«Горбатого и могила не исправит. Тем более что „концы поэтов отодвинулись на время“».

— Хорошо. Я напомню, если у кого-то ранний склероз или иное умственное недомогание. Прежде чем начать пить, мы договаривались, что ты впустишь к себе чужое сознание. Не забыл?

— Так это когда было, — отмахнулся Швед. — Я думал, ты о чем-то другом спрашиваешь. А с Владом Твердилычем у нас полное взаимопонимание. Он хлопец правильный и субординацию чувствует. Не то что некоторые… Кстати, а если нас теперь двое, то чтобы коллективный разум задурманить, сколько выпить придется? Тоже в два раза больше?

— Сейчас, размечтался… — пырхнул я в отместку за субординацию. — В лучшем случае полуторная норма. Это если я в своем тезке не ошибся и у него мозги не того же, положенного по штатному расписанию прапорщикам, облегченного полевого образца.