Огонь мерцающий в сосуде видео
- Главная
- Кино и сериалы
- Огонь, мерцающий в сосуде
Аслан Ахмадов многолик: модный фотограф, режиссер,
джазовый певец, имиджмейкер, актер, он не похож ни на
кого и очень интересен как личность.
Аслан АхмадовАслан, мы познакомились года полтора назад на твоей фотовыставке «Бабье лето» в ГУМе, чуть позднее «Домашний» показал цикл документальных фильмов-монологов с одноименным названием. Скажи, актрисы специально позировали тебе, или ты «подлавливал» их в процессе телевизионной съемки?
Ты знаешь, и так, и так — очень много было сделано снимков. Снимали в пустом павильоне, только рельефные стены; одна серия — один рассказ звезды. Эмоциональный проект получился, без лишнего пафоса и ложной значительности – такой очень естественный. При том, что снимались не просто актрисы — кинобогини и символы поколений, чьими именами можно обозначить целые эпохи.
В последние годы глянец и гламур напрочь убили понятие «актриса-личность». Тебе удалось ухватить как раз суть личности каждой. Признайся, ты взялся за проект из-за сложности задачи? Подать увядающую форму — героиням много за 60 — так, чтобы все в них повлюблялись? Поди, досталось тебе на съемках— капризничали с гримом, светом и прочим?
Досталось?! Что ты такое говоришь! Для них их красота (и часть профессионального инструментария) — лицо, а для меня их красота — гораздо глубже, чем внешние проявления! Я даже работой это не могу назвать — для меня это был большой и дорогущий подарок в жизни. Они — кинолетопись, наша живая история, они своими руками создали историю нашего кинематографа. Мне выпало счастье их снять, я не хочу даже говорить о том, что они — уходящая натура, я хочу говорить о степени их значимости. По фамилиям этих актрис я изучал в институте историю кино, и вдруг они стоят передо мной, и мне еще надо их режиссировать! Это с ума сойти можно, это все равно, как если завтра мне скажут — будешь фотографировать вместе с Анни Лейбовиц или снимать фильм вместе с Педро Альмадоваром. Я не могу сказать, что возникали какие-то проблемы на съемочной площадке, − я настолько искренне всех их люблю, что даже скрыть этого не мог, а они это, конечно, чувствовали. Я по-другому не мог их увидеть, я хотел запечатлеть их в лучшем виде, чтобы все увидели их красоту моими глазами.
А кто из них тебя особенно впечатлил?
Невероятное впечатление произвела на меня и безумно тронула Ирина Печерникова. С Татьяной Васильевой потрясающий контакт был. Знаешь, как тот охотник, который пришел за лисицей без ружья, только с ножом, а оказалась, что его поджидает пантера и в глазах у нее: «О-о, еда пришла!» У меня сложилось впечатление, что Татьяна ко всем относится с недоверием, однако это ощущение во время съемки довольно быстро исчезло. Мы с ней практически не разговаривали, но такой был сильный ток через объектив — с ума можно сойти! Васильева — невероятная личность и гениальная характерная актриса. И, как мне показалось, очень тонкий ранимый человек.
Весной 2011 года вышла 21 серия «Бабьего лета», через год вышли еще 13 серий. Почему настолько меньше?
Кто-то не смог, кто-то уехал — лето начиналось, Инна Чурикова руку сломала, у Алисы Фрейндлих съемки были… Увы. У меня остался громадный объем материала, хочу выпустить альбом, ищу издательство, которое сможет это сделать достойно, как того заслуживают кинобогини.
И все же время властно над нашей оболочкой – все мы увядаем. Вот ты сейчас весь из себя такой яркий латиноамериканский мачо, готов ли ты со временем прибегнуть к пластике?
Сейчас я однозначно отвечу — нет. В данный момент времени мне нравятся возрастные изменения, происходящие со мной, мне кажется, я становлюсь лучше, но кто знает, до какого момента я буду так считать? Сейчас мне без малого сорок лет. Буду ли я также думать, когда мне стукнет восемьдесят, и будет ли внешность вообще для меня иметь значение?
Однажды мне приснился сон-кошмар. Прилег днем на 20 минут… Я, нынешний, увидел себя со стороны — лежащего на этом самом диване немощного и старого. Я, старый, смотрел на этот мир как из тюрьмы — рукой не двинуть, каждое движение доставляет боль… И я понял, что чувствует старый человек, при том, что сознание у него остается прежним, молодым, оно-то возраста не имеет… Проснулся в ужасе и холодном поту. Хочу, чтобы как можно дольше продлился период активной жизни и только поэтому хожу на спорт, для меня это мучение и тяжкий труд, но я каждый день заставляю себя отзаниматься два часа — в надежде, что когда-нибудь это станет для меня такой же потребностью, как почистить зубы. И потом, так страшно в нашей стране болеть … Лучше мучиться со спортом, чем потом мучиться в больнице.
Ты часто меняешь свой внешний образ настолько, что тебя можно просто не узнать. Я тебя запомнила утонченным и романтическим , а ты пришел на интервью а-ля успешный топ-менеджер. Был гламурным блондином, ходил с копной вьющихся волос (один в один Саша Абдулов в «Грамматике любви»), да еще в голубых линзах… Что это, просчитанная смена имиджа или внутренняя потребность?
Никакого расчета нет вообще! Уверяю тебя, у меня достаточно средств самовыражения в творчестве, творческая реализация приносит мне значительно больше удовлетворения, чем отражение в зеркале. Я всегда собой недоволен, я от себя очень устаю, видимо, отсюда поиск совершенной формы. Если бы я был удовлетворен собой — этого бы не происходило.
Красота − это сосуд, в котором пустота, или огонь, мерцающий в сосуде?
Это так индивидуально — красота… Как определить, что именно красиво? Одному красиво это, другому то, а тебе — ни то и ни это.
Ну, есть же какие-то общепринятые образцы — Венера Милосская, Аполлон…
Не знаю, не уверен, я не пытаюсь соотнести свое понимание красоты с общепризнанными стандартами. Влюбляешься в какое-то произведение, скажем, фильм, засматриваешь его до дыр… И есть друг, с которым вы вроде на одной волне: у него такой же эстетический вкус, ему нравятся та же музыка и литература. Бежишь к нему: «У меня такое есть, я тебе сейчас такое покажу!» И он сидит и не понимает, что происходит. А ты думаешь: твою мать, как же ты не видишь, ты!! И я понял, если вдруг совпало, другой воспринимает красоту как ты, то это огромное счастье. Понимаешь, красота вбирает в себя все — запах, аллюзии, воспоминания… Если говорить о красоте конкретного человека, внешние параметры для меня, конечно, имеют значение, но процентов на двадцать, остальное —это как он ведет себя, как говорит, что дает в общении с собой, что нас связывает… А вот конкурса красоты меня как человека оскорбляют. Возникали ситуации в жизни, когда приходилось сидеть на кастингах и выбирать. Для меня это унизительное мероприятие, мне так неловко говорить людям «нет», я не могу людям отказывать, мне всем хочется говорить «да». Они приходят с надеждой, и вдруг от тебя зависит их дальнейшая судьба, а ты сидишь там как вершитель судеб… Мне так неловко все время, блин… Это ужасно.
Есть певец немыслимого симбиоза —красоты эстетской внешней и красоты внутренней, это Роман Виктюк. Ты никогда с ним не работал?
Представь, работал в 1993 году — год, монтировщиком сцены в его театре. Устроился туда, чтобы подсматривать, как он репетирует. Два года назад позвал его на премьеру своего документального фильма «Теория жизни» в Дом кино, говорю ему: «Рома, а я ведь когда-то у тебя в театре работал».
− У меня? Когда? Этого быть не может!
− Ну, правда…
− Не ври! Кем ты работал?
− Монтировщиком сцены.
Он чуть со стула не упал. Я его просто безумно люблю и могу говорить о нем бесконечно. Виктюк не талантлив — Виктюк гениален. Это огромное счастье, что у меня в жизни была возможность просто рядом постоять, за руку подержаться. Таких людей на свете единицы. Роман Виктюк для меня из разряда великих — как Элла Фицжеральд, Федерико Феллини…
Полностью с тобой согласна! Представь, я тоже в юности работала у Виктюка, и тоже в техсоставе — костюмером, и тоже восхищаюсь им безмерно. Если уж пошли по великим — как ты познакомился с Людмилой Гурченко, чьим стилистом и фотографом стал?
Нас познакомила по моей просьбе дизайнер Елена Ермак. Я задумал фотосессию по мотивам «Царя Эдипа», и хотел, чтобы его мать Иокасту изобразила Людмила Марковна. Поступок был достаточно смелый — предложить ей это, к тому же Эдип должен был быть на съемке обнаженным, и я не без внутренней дрожи… А она сходу подхватила идею: «Когда будем снимать?» Все получилось, вот только не получилось сессию опубликовать — не хотели никуда брать, мол, слишком экстравагантно. После Люсиной смерти журналы оборвали телефон, предлагали любые деньги… Я отказался.
Смотрела фотографии на твоем сайте, внимание остановил диптих — руки: на одном фото они в черных сетчатых перчатках величаво лежат в красивой позе, на втором — руки сжаты, пальцы переплетены. Настолько разные ощущения вызывают эти две фотографии… Так это руки?..
Люсины. Подловил во время съемок ее последнего фильма «Я — легенда». Люся, уже готовая к съемке, ждала, пока поставят свет и декорации, а я же все время рядом и с камерой. «Прекрати, не снимай! Руки-то тебе зачем? Мне не нравится когда снимают мои руки».
− Люся,они прекрасны!
− Ну если это ты говоришь — хрен с тобой, снимай.
Для меня это было как высший акт доверия… Люся все время повторяла: «Я очень для тебя должна что-то в жизни сделать!», переживала по этому поводу страшно… Этот диптих сыграл очень важное значение в моей жизни. 8 ноября 2012 года в Лондоне на аукционе Pillipes du Pury в качестве лотов были выставлены и проданы две эти работы. Для меня это очень важное событие. Мои работы были выставлены вместе с работами величайших мастеров современности − Хельмута Ньютона, Энн Лейбовиц, Патрика Демаршелье, Эрвина Олафа, Лашапеля! По сути участие в этом аукционе есть признание меня как мастера мировой культурной общественностью. Когда это случилось, я вспомнил Люсины слова и подумал − «Вот и сделала. Спасибо, Люсенька».
11 декабря открывается твоя выставка под названием «RED» в музее современного искусства на Гоголевском бульваре. Поясни фразу из пресс-релиза «Вооружившись фотоаппаратом, цифровыми технологиями и старой кистью, художник создает универсальную структуру самопознания субъекта».
На работы, которые ты там увидишь, ушло 8 лет, по месяцу на каждую, это сложнейшая технология. От изначальной фотографии остается процентов семь: идут наслоения изображений, потом печать, потом рисуется краской сверху, снова сканируется… В одной работе порядка 400-500 цветов и оттенков, каждый вынесен в отдельный слой. Не подумай, что это из области выпендрежа или какого-то выверта, просто последние 20 лет я снимаю очень много, и в какой-то момент фотография потеряла для меня свой изначальный смысл. Я знаю механизмы, я знаю степень психологического воздействия, чтобы получить от модели тот или иной результат. Я понял, что в жанре портрета научить меня чему-нибудь сложно. Не то чтобы мне это наскучило, но мне захотелось найти некую новую форму передачи мысли, новую форму изображения. Мне захотелось получить из того, что есть, то, что в это вкладываю я. Затереть ту личность, что в кадре, и оставить то, что вижу в этой личности я.
Звучит экстравагантно, но заманчиво. Вот на открытии выставки и продолжим разговор.
Источник
Она ничего не знала обо мне, а я о ней, хотя она была единственным близким мне человеком. Парадокс, над которым я предпочла не размышлять. У меня не имелось желания рассказывать о себе, и я допускала, что то же самое нежелание свойственно моей нечаянной подруге. О своем житье‑бытье во время наших встреч я помалкивала, не из необходимости скрывать какие‑то тайны, а просто не было ни тайн, ни каких‑либо заметных событий в жизни. Рядом с совсем незнакомым мне человеком я могла быть кем угодно: удачливой бизнесвумен или бедной студенткой, и допускала, что Генриетта тоже не прочь пофантазировать.
Наши встречи напоминали общение в соцсетях: отсутствие общих знакомых и общих воспоминаний (я знала, что Генриетта недавно приехала в этот город, и, кажется, издалека) гарантировало анонимность, совсем как в Интернете, где человека из плоти и крови заменяет ник и фото какой‑нибудь красотки.
Мы могли придумать себе любую жизнь, и втайне нас обеих влекло к этому. Меня‑то уж точно. Но что‑то удерживало нас от беззастенчивого вранья, конечно, вовсе не желание быть разоблаченными, прервать эту дружбу было легче легкого, и стыдиться своих фантазий вряд ли бы пришлось. Причина, скорее, крылась в другом: я чувствовала, что моя подруга глубоко несчастна, хоть и не желала признаваться в этом, и какие бы радужные картины она ни рисовала, я бы ей, наверное, не поверила. Несчастливость таилась в глубине ее красивых васильковых глаз, пряталась в едва заметных складочках возле губ… Я не знала, как должна выглядеть счастливица, но несчастье распознавала сразу. Может, и меня удерживало от фантазий опасение, что Генриетта читает в моих глазах, как я в ее, а может, боялась, что мое выдуманное счастье станет для подруги неким упреком в собственной несостоятельности. В общем, откровенности мы не желали, а от вранья воздерживались, оттого о своем прошлом и настоящем предпочитали молчать. И через месяц после знакомства я только и знала, что ее зовут Генриетта. Где она живет и как проводит время, когда мы не пьем кофе в крохотной кофейне на набережной и не бродим вдоль реки в толпе туристов, оставалось лишь гадать. Несколько раз я собиралась спросить ее об этом, но задавать вопросы друг другу, точно по молчаливому уговору, мы избегали. Почему‑то я решила, что ее жизнь сродни моей. Возьмись я рассказать свою историю Генриетте, и сама бы поразилась ее абсолютной обыденности. История человека, который плывет по течению, с грустью наблюдая, как его относит все дальше и дальше от вожделенных берегов. Банальная история, лишенная возможности когда‑нибудь стать другой. «Из моей жизни приличного сюжета не получится», – с тоской думала я временами. Кому интересен безвольный герой? Слабым утешением служил тот факт, что таких, как я, тысячи. А многие из тех, кого я встречала во время своих прогулок, вполне могли бы мне позавидовать. То есть не мне, конечно, а внешнему благополучию моей жизни. Муж очень богат, в кошельке у меня две банковские карточки, золотая и платиновая, и я понятия не имею, сколько денег на них. Я не успеваю истратить и малой толики, а счет уже пополняется.
Наверное, по этой причине я терпеть не могу глянцевые журналы, с каждой страницы которых то шепчут, то вопят разодетые дамочки: у тебя может быть все, если на это есть деньги. У меня нет ничего, кроме денег. Впрочем, деньги вовсе не мои, они принадлежат мужу, следовательно, будет правильнее сказать: у меня нет ничего. Еще совсем недавно эта фраза вызывала гнетущую тоску, и вдруг пришло безразличие…
Первые семнадцать лет моей жизни оказались ничем не примечательными, что вряд ли должно удивлять. Губернский город, обычная семья. Мама – воспитатель в детском саду, папа, кажется, работал на заводе. Говорю «кажется», потому что своего отца совсем не помню, родители развелись, когда мне еще не было и трех лет. Папа сильно пил, мама, промучившись с ним лет пятнадцать, наконец сказала: «Хватит».
Источник
Я вновь стала набирать номер, и тут входная дверь хлопнула, а я замерла с телефоном в руках.
Бессонов осторожно прошел через холл и стал подниматься по лестнице.
– Саша, – позвала я. Поспешные шаги, и он заглянул в гостиную.
– Извини… вернулся, чтобы взять кое‑какие вещи. Я думал, ты уже спишь…
– Не сплю. И… если бы ты не приехал, я бы тебе сама позвонила. Вот, сижу с телефоном…
Он включил свет, подошел и опустился передо мной на корточки. Взял телефон из моих рук, отбросил в сторону и долго смотрел мне в глаза. А я поспешно вытерла слезы ладонью и попыталась улыбнуться.
– Что делать‑то будем? – спросил он.
– Есть предложение? – Я опять попыталась улыбнуться, вышло так себе.
– Идиотское, – кивнул он. – Но, может, сгодится? Давай разведемся… – Сердце ухнуло вниз, а он продолжил: – Я начну ухаживать за тобой по всем правилам – цветы, подарки, рестораны, авось ты и разглядишь во мне что‑нибудь хорошее. Потом сделаю тебе предложение, и ты на него, может быть, согласишься.
– У меня сколько угодно твоих подарков, и я все про тебя знаю.
– Может, не все. Я люблю тебя, – сказал он очень серьезно, а сердце вновь совершило невероятный прыжок и не спеша вернулось обратно. – Я тебя люблю. И не променял бы этот четырехлетний дурдом на самую счастливую жизнь, но с другой. Хотя раза три всерьез думал застрелиться.
– Почему ты не сказал мне…
– Почему? Дурак, наверное. Или характер скверный. Гонору много. Что ж мне, в ногах валяться у сопливой девчонки?
Я обняла его и торопливо зашептала:
– Саша, я не тебя ненавидела, а себя. Потому что… потому что думала, такую, как я, ты никогда не полюбишь. За что меня любить?
– Глупенькая… любят не за что‑то… просто любят. Я и сам не знаю, как это меня угораздило… – Он засмеялся, а потом поцеловал меня, и я порадовалась, что он наконец‑то до этого додумался.
Тут он вдруг отстранился и сказал:
– Марш в душ.
– Давай ты первый. В холодильнике что‑нибудь найдется? Хочешь, я пока приготовлю что‑нибудь вкусненькое…
– Да что ж ты за бестолочь такая, я ж тебя не мыться зову. Ты мне здорово задолжала за недели вынужденного поста. Давай, давай, шевелись. – Он схватил меня за руку и потащил в ванную.
– Не смей опять командовать, – возмутилась я, правда, не особенно стараясь.
– Обещаю исправиться… завтра… или послезавтра. А если вдруг забуду, ты метнешь в меня тарелкой. Темперамент у тебя будь здоров, хоть ты и прикидывалась овечкой…
– Поцелуй меня в зад, – не осталась я в долгу, вконец расхрабрившись.
– В любом месте и в любое время.
Умники утверждают, что в любви начисто отсутствует смысл. Может, и так. Зато она придает смысл всему остальному. Обычным дням, домашним хлопотам, завтраку по утрам, ожиданию звонка, разговорам ни о чем. Любовь сделала мое сердце невесомым, точно перышко. Я и не догадывалась, как легко быть счастливой…
В пятницу утром мы не услышали звонка будильника, потому что полночи провалялись на лужайке за нашим домом, таращились в звездное небо, занимались любовью, попутно отбиваясь от комаров. Саша проснулся первым, я слышала, как он возится в ванной, взглянула на часы и ахнула. Он же просил завести будильник на восемь, а сейчас почти половина десятого. Я вскочила и попыталась сделать несколько дел сразу: окончательно проснуться, найти свой халат, умыться, приготовить завтрак и удачно проскользнуть под руку Саше, чтобы успеть его поцеловать, пока он бреется.
Источник